Когда мы неминуемо стареем, то обожанье тех, кто нас
моложе, для наших самолюбий как массаж, как будто бы
приятный легкий дождик, но тело расслабляется, поддавшись, и молния
вонзается в него. Страх постареть
сам ищет этих молний, сам ими ослепляется, сам хочет стать не на
время, но совсем слепым, чтобы не видеть ужас постаренья.
За это ждет расплата - нас
разлюбят, когда не в силах будем разлюбить.
Когда мы юны, тянет к тем, кто старше. Когда стареем,
тянет к тем, кто юн, и все-таки, чтобы понять себя,
ровесника, ровесницу нам надо. Мы
все сначала - дети превосходства властительного опыта чужого, а
после опыт наш - отец невольный неопытности, им усыновленной.
Но вместе две неопытности – опыт,
прекрасный тем, что нет в нем превосходства ни над одной душой, ни
над второй.
Но что есть выше праздника двоих, когда им - никуда,
когда им - всюду.
Быть с женщиной правдивым невозможно, но обмануть ее
ни в чем нельзя.
У женщин есть звериный нюх на
женщин. Когда у женщин
вздрагивают ноздри, не отдерет с нас никакая пемза
авральный запах женщины чужой.
Ложь во спасенье - истина трусливых. Жестокой правды
страх – он сам жесток.
Запечатлеть невидимое надо. Художник не подсматрива-тель
жизни, а сам ее творенье и творец. Художник - это тот, кто строит
взрывом.
Всегда подозревают что-то третье.
Мир так на подозрениях помешан, что
можно, никого не
предавая, казаться всем предателем двойным.
Единого народа в мире нет. Всегда в
любом народе - два народа, те, что сидят на шее у других, и те, кто
эту шею подставляет. А надо разучиться подставлять.
…что тебе скажу: кто дружбу с лилипутом
заведет, сам потихоньку станет лилипутом.
Когда нас оскорбляют подозреньем в том, в чем совсем
не виноваты мы, мы тоже начинаем оскорблять других, совсем
|
37 |
ни в чем не виноватых, и попадаем в тот проклятый круг, где
все невиноватые виновны.
В искусстве нет двусмысленного "между".
У
самоубийства не может быть всего одна причина.
Когда за что-то зацепиться можно, нам не конец. А не за что - конец.
У смерти может быть одновременно лицо толпы, лицо самой эпохи, лицо
газеты, телефона, друга, лицо отца, учительские лица.
У смерти может быть лицо любимой и даже нашей матери лицо.
"Мне двадцать. Говорят, начало жизни.
Какой же дальше будет эта жизнь, когда такое у нее начало?
Одна душа дается человеку, но почему-то все другие люди хотят ее
кусочками нарезать, и каждый лишь под собственным гарниром
доставшийся кусочек хочет съесть. Но
все, кто поедает нашу душу, к друг другу неминуемо ревнуют – кому из
них достанется побольше. При этом
каждый хочет заграба-стать
себе не часть чужой души, а всю. Но, сообща чужую душу съев, все
вместе - и голодные, и злые, и новую им душу подавай, а нет ее - от
голода и злости, наверно, каждый будет грызть свою. Не то, не то...
Не виноваты люди. Душа сама себя кромсает, рвет, сама себя
разбрасывает жадно налево и направо по кусочкам, чтоб этими
кусочками к себе магнитно притянуть чужие души, их тоже разрывая на
куски, а вот зачем? Всем сразу
душам счастья не может принести одна душа.
Как хорошо и просто всем бездушным!
Безвыходно родившимся с душой.
Я что-то понял. Жизнь есть преступленье.
Жить - это причинять всем ближним боль.
 |